Елена Камбурова: Песня должна звучать так, как она того заслуживает

Она единственная и неповторимая, настолько неповторимая, что на неё, при её популярности, даже пародий нет. Ну, как спародировать певицу, у которой голосовой диапазон составляет чуть ли не пять октав, и это притом, что вокалу она специально не училась. Ни одна из её программ не прошла ровно, гладко. Придирались ко всему. До абсурда доходило. В романсе «Белеет парус одинокий» слышали призыв к эмиграции. В строчках: «…и тот петух в семнадцатом колене так крикнет, что подкосятся колени» – намёк на 1917 год. Она не кидалась в бой, но, как стойкий андерсеновский солдатик, не сгибалась и не сворачивала с раз выбранного пути.

Украинский городок Хмельницкий, бывший Проскуров, в котором прошло мое детство, тогда был маленький, в нём на равных жили русские, украинцы, поляки, евреи и наша греческая семья, по-моему, единственная. Все говорили на русском, с таким акцентом, что, когда я приехала в Москву, мне сказали: «Ваш акцент неистребим, с ним нельзя выходить на сцену». Папа мой был главным инженером станкостроительного завода. Уходил на работу рано утром, приходил поздно вечером и, в конце концов, надорвался. Крепкий, здоровый, красивый человек, у него в довольно молодом возрасте случился инсульт. Мама была детским врачом, легендарным в нашей округе. Телефонов тогда не было. Стук в дверь мог раздаться даже среди ночи: «Лидия Марковна!» – и мама бежала к заболевшему ребёнку.

Мы с братом целые дни проводи­ли на улице. Играли в казаков-раз­бой­ников, палочку-выручалочку, стре­лы, но больше всего я любила классики. Девчонки собирали фантики. Кукол не было, и мы вырезали из картона фигурку, из бумаги платьица и одевали куколок. Невероятным подарком была для меня коробка цветных карандашей. Такое счастье сравнимо только с появлением у меня в десятом классе наручных часов. Я даже поверх шубы их носила. Во дворе дома жили бездомные собаки и кошки. Тогда не принято было держать животных в квартирах. Животных я обожала, и во время всех завтраков, обедов и ужинов моей главной задачей было незаметно положить еду в карман, а потом бежать во двор, чтобы подкормить их.

Я смотрела всё, что крутили в кинотеатре, собирала открытки с фотографиями артистов и никак не могла определить, кто же мне больше нравится, Алла Ларионова или Людмила Целиковская. Радио в нашей квартире не выключалось с 6 утра до 12 часов ночи. Я слушала вперемежку всё, что передавали украинские и московские радиостанции. Были у меня и любимые песни: «То березка, то рябина…» и «Утро красит нежным цветом…» Проигрывателя у нас не было, но когда он появился в доме напротив и там стали заводить пластинки по нескольку раз, у меня появилась возможность записывать слова песен. Так я выучивала песни Гелены Великановой, Клавдии Шульженко.

Мы жили в четырехподъездном трехэтажном доме, и над всем домом был просторный чердак. Я забиралась туда и пела. Там, на чердаке, чувствовала себя раскованно, но петь перед кем-то отказывалась. Начала ходить в хоровой кружок и ушла. На новогоднем празднике вообще произошёл конфуз. У ёлки на стуле я делала стойку, но не удержалась, и, упав на ёлку, повалила её. Игрушки побились, мне было очень неловко.

Школу окончила с серебряной медалью. «4» у меня стояло по русскому языку, который я знала лучше всех прочих предметов. С детства стихи писала, рифмовала всё подряд, даже сочинения писала стихами, учительница зачитывала их вслух. Я считала себя не просто поэтом, а великим. Вот был Пушкин, а теперь я. Темы моих стихов были сугубо патриотическими, гражданскими: про Украину, про пароходы и самолёты. После окончания школы сердце мне подсказывало, что нужно идти в театральное, но после того падения на ёлку было ещё одно неудачное выступление в десятом классе. В то время необычайно популярна была Лолита Торрес, и я решилась выступить на школьном вечере с её песнями. Пока репетировала на чердаке, всё получалось, а так как появление Лолиты всегда было эффектным, то я подумала: «Дай-ка я войду в зал сзади, пройдусь по проходу и элегантно вскочу на сцену». Теперь уже и не помню, то ли сама споткнулась, то ли мне кто-то подножку подставил, но, растянувшись в проходе, я еле поднялась, добежала до сцены, впрыгнула на неё, сложила ручки, как это делала Лолита Торрес, открыла рот, а звук не идёт. Перебежала на другую сторону сцены, а звука опять нет. Покружившись по сцене, убежала не только из зала, но и вообще из школы, стремглав, без верхней одежды (была зима), и три дня не могла появиться в школе, мучительно переживая свой позор.

В тот год, когда я училась в десятом классе, моя тётя в Киеве окончила институт лёгкой промышленности, и я поступила туда на обувное отделение. Один человек посоветовал мне показаться Верхацкому Михаилу Полиэвктовичу, профессору театрального института им. Карпенко-Карого. Я пришла к нему и сказала: «Я хочу вам почитать». Он меня выслушал, наговорил кучу комплиментов: и что я характерная актриса с тремя восклицательными знаками, и что я очень эмоциональна, и посоветовал пойти в студию, которую вели педагоги из его института. Когда училась на втором курсе, на каникулы приехал бывший студиец. Он увидел меня в каком-то отрывке и сказал: «Да тебя с руками и ногами оторвут в Щуке!» Как только он это сказал, я подала заявление и ушла из института.

Украинский городок Хмельницкий, бывший Проскуров, в котором прошло мое детство, тогда был маленький, в нём на равных жили русские, украинцы, поляки, евреи и наша греческая семья, по-моему, единственная. Все говорили на русском, с таким акцентом, что, когда я приехала в Москву, мне сказали: «Ваш акцент неистребим, с ним нельзя выходить на сцену». Папа мой был главным инженером станкостроительного завода. Уходил на работу рано утром, приходил поздно вечером и, в конце концов, надорвался. Крепкий, здоровый, красивый человек, у него в довольно молодом возрасте случился инсульт. Мама была детским врачом, легендарным в нашей округе. Телефонов тогда не было. Стук в дверь мог раздаться даже среди ночи: «Лидия Марковна!» – и мама бежала к заболевшему ребёнку.

Мы с братом целые дни проводи­ли на улице. Играли в казаков-раз­бой­ников, палочку-выручалочку, стре­лы, но больше всего я любила классики. Девчонки собирали фантики. Кукол не было, и мы вырезали из картона фигурку, из бумаги платьица и одевали куколок. Невероятным подарком была для меня коробка цветных карандашей. Такое счастье сравнимо только с появлением у меня в десятом классе наручных часов. Я даже поверх шубы их носила. Во дворе дома жили бездомные собаки и кошки. Тогда не принято было держать животных в квартирах. Животных я обожала, и во время всех завтраков, обедов и ужинов моей главной задачей было незаметно положить еду в карман, а потом бежать во двор, чтобы подкормить их.

Я смотрела всё, что крутили в кинотеатре, собирала открытки с фотографиями артистов и никак не могла определить, кто же мне больше нравится, Алла Ларионова или Людмила Целиковская. Радио в нашей квартире не выключалось с 6 утра до 12 часов ночи. Я слушала вперемежку всё, что передавали украинские и московские радиостанции. Были у меня и любимые песни: «То березка, то рябина…» и «Утро красит нежным цветом…» Проигрывателя у нас не было, но когда он появился в доме напротив и там стали заводить пластинки по нескольку раз, у меня появилась возможность записывать слова песен. Так я выучивала песни Гелены Великановой, Клавдии Шульженко.

Мы жили в четырехподъездном трехэтажном доме, и над всем домом был просторный чердак. Я забиралась туда и пела. Там, на чердаке, чувствовала себя раскованно, но петь перед кем-то отказывалась. Начала ходить в хоровой кружок и ушла. На новогоднем празднике вообще произошёл конфуз. У ёлки на стуле я делала стойку, но не удержалась, и, упав на ёлку, повалила её. Игрушки побились, мне было очень неловко.

Школу окончила с серебряной медалью. «4» у меня стояло по русскому языку, который я знала лучше всех прочих предметов. С детства стихи писала, рифмовала всё подряд, даже сочинения писала стихами, учительница зачитывала их вслух. Я считала себя не просто поэтом, а великим. Вот был Пушкин, а теперь я. Темы моих стихов были сугубо патриотическими, гражданскими: про Украину, про пароходы и самолёты. После окончания школы сердце мне подсказывало, что нужно идти в театральное, но после того падения на ёлку было ещё одно неудачное выступление в десятом классе. В то время необычайно популярна была Лолита Торрес, и я решилась выступить на школьном вечере с её песнями. Пока репетировала на чердаке, всё получалось, а так как появление Лолиты всегда было эффектным, то я подумала: «Дай-ка я войду в зал сзади, пройдусь по проходу и элегантно вскочу на сцену». Теперь уже и не помню, то ли сама споткнулась, то ли мне кто-то подножку подставил, но, растянувшись в проходе, я еле поднялась, добежала до сцены, впрыгнула на неё, сложила ручки, как это делала Лолита Торрес, открыла рот, а звук не идёт. Перебежала на другую сторону сцены, а звука опять нет. Покружившись по сцене, убежала не только из зала, но и вообще из школы, стремглав, без верхней одежды (была зима), и три дня не могла появиться в школе, мучительно переживая свой позор.

В тот год, когда я училась в десятом классе, моя тётя в Киеве окончила институт лёгкой промышленности, и я поступила туда на обувное отделение. Один человек посоветовал мне показаться Верхацкому Михаилу Полиэвктовичу, профессору театрального института им. Карпенко-Карого. Я пришла к нему и сказала: «Я хочу вам почитать». Он меня выслушал, наговорил кучу комплиментов: и что я характерная актриса с тремя восклицательными знаками, и что я очень эмоциональна, и посоветовал пойти в студию, которую вели педагоги из его института. Когда училась на втором курсе, на каникулы приехал бывший студиец. Он увидел меня в каком-то отрывке и сказал: «Да тебя с руками и ногами оторвут в Щуке!» Как только он это сказал, я подала заявление и ушла из института.

Я любила цифру 8 и решила поехать в Москву 8 марта (тогда он был рабочим днём), но перед самым отъездом очень сильно заболела. Мне посоветовали пить водку с перцем. Может быть, это и хорошее средство, когда лежишь дома в постели и лечишься, но я села в поезд, захватив авоську с этим снадобьем, и к концу путешествия голос сел окончательно. Приехала в Москву. Ночь провела на Киевском вокзале, утром пришла в Щукинское училище и сказала, что хочу только к Захаве. Борис Евгеньевич доброжелательно выслушал то, что я прочитала ему хриплым голосом, и дал сразу (о чудо!) направление на второй тур. Летом на экзамены я уже приехала пораньше. Жить мне было негде. Ночевала в недостроенных домах на Трифоновской, поэтому к моменту подачи заявления была настолько вымотана, что Захава меня не узнал и недоверчиво спросил: «Вы поступать?» У меня не хватило смелости напомнить ему, что он сам дал мне направление на второй тур. Тем не менее, дошла до третьего, и тогда мне кто-то посоветовал прослушаться у Цецилии Львовны Мансуровой, первой Турандот в легендарном спектакле Евгения Вахтангова. Я подождала её на улице и всю дорогу до дома читала ей. Потом мне передали её слова, сказанные в комиссии: «Вот кого надо брать!» Жизнь одарила меня общением с ней, я была вхожа в её дом, дважды даже пела у неё на дне рождения. Но в тот год меня не приняли, сказали: «Несоответствие внешних и внутренних данных!»

Домой не вернулась, родителям ска­зала, что меня приняли на подготовительные курсы, а сама пошла работать на стройку – на подмосковной станции Катуар строился клуб. Потом часто выступала в клубах, правда в Катуаре выступить не пришлось. В ту же зиму я стала ходить в театральную студию в клубе медработников. Ее героем был Саша Калягин. У меня даже сохранилась фотография, где мы с ним разыгрываем скетчи. Вела занятия бывшая актриса МХАТа Нина Адамовна Буйван. Она видела во мне «травести». В студии мы все быстро подружились. Мои новые друзья рассказали о существовании училища циркового искусства. Я пришла туда, и педагог Сергей Каштелян, выдающийся режиссёр ори­гинального жанра, человек с потрясающей фантазией, все интересные номера московской эстрады дело его рук, устроил мне нечто вроде прослушивания. Начала читать, а меня спрашивают: «Вы поёте?» Я смутилась: «Ну, так, для себя». Они попросили спеть: «Вот у нас есть музыкант, он вам подыграет». Я запела «Куда бежишь, тропинка милая». Молодой человек начал мне подыгрывать. Потом мы познакомились, и Кирилл Акимов стал моим мужем.

 Каштелян очень мне симпатизировал. Он посоветовал мне поступать к ним на открывающееся эстрадное отделение, тем более что преподавать будут в основном педагоги из Театрального училища им. Б. Щукина. Позднее он принёс мне стихи Новеллы Матвеевой, сказал, что это – моё. Я поступила, подумав: «Вот и будет время подготовиться!», но обучение продлили ещё на два года. Так и проучилась четыре года.

Первой моей студенческой работой была горьковская «Нунча», и радиостанция «Юность» тогда же записала ее. Фаина Раневская услышала её, когда была на гастролях в Ленинграде, и написала письмо на радио. Это было из разряда чудес, потому что, когда мне его показали, я решила, что меня кто-то разыграл. Случай привёл меня к ней в дом, и на вопрос: «Кто вы?» я робко произнесла: «Не вы ли писали?» Первая её фраза была: «Как хорошо, что вы не «фифа»!» Вторая: «У вас такой же недостаток, как у меня, нет, не нос. Скромность!» Впоследствии я снова появилась в ее доме, приносила на подпись какое-то письмо, а когда она увидела, как я общаюсь с Мальчиком, её собакой, сказала: «Приходите всегда!» Я и старалась приходить всегда, и в праздники, и после занятий в училище, где, кстати, у меня с пением сразу не заладилось.

Дело в том, что педагог по вокалу Елена Яковлевна Петкер определила, что у меня колоратурное сопрано, но, видно, мои связки не были готовы к тому, чтобы брать столь высокие ноты. После уроков голос садился, поэтому я перестала посещать уроки вокала. Меня даже хотели отчислить за это.

После окончания училища меня взя­ли в Москонцерт, но никак не могли определить, к какому жанру меня отнести. Сразу организовали десять концертов в Театре эстрады – это был первый мой выход на сцену. Среди участников этих концертов были певицы сопрано, меццо сопрано, исполнительницы народных песен, чтецы, артисты оригинального жанра и я – нечто отдельное, непонятное. Я пела песню Булата Окуджавы о Лёньке Королёве и две песни Новеллы Матвеевой, «Фокусник» и «Какой большой ветер», резко отличающиеся от всего тогдашнего эстрадного репертуара. Мое выступление имело успех, поэтому меня стали ставить в финал первого отделения – завершать его.

Администратор Павел Леонидов сра­зу решил, что я будущий гастролёр – нужно отправить меня по большим городам, где есть студенческие аудитории, готовые быть моими зрителями, – и битковые аншлаги обеспечены. Он моментально сделал мне афишу, которая, кстати, сохранилась и сейчас висит у нас в театре. Придумал название – «Простые песни», поскольку уже в то время меня стали обвинять в том, что мой репертуар сложен для восприятия. Он выбил мне ставку, которой тогда не было ни у кого из моих сверстников, и велел готовить программу. К тому времени я начала работать с пианисткой с консерваторским образованием Ларисой Критской. Она настолько прониклась этим жанром, что довольно скоро написала для меня много песен.

Чтобы официально ездить на гастроли, надо было сдать сольную программу комиссии. Я сдавала дважды – оба раза в клубе МГУ на улице Герцена. Первый показ прошел на ура, в теплейшей обстановке, со зрителями, в зале были Ролан Быков, Микаэл Таривердиев. Второй раз собрали всех начальников из министерства культуры, из управления культуры. Было два доброжелателя: Павел Леонидов, который пришел на это собрание из больницы, и Сергей Каштелян. Он первый взял слово и сказал: «Как прекрасно, что в таком молодом возрасте у человека уже есть сольная программа и ему есть что сказать зрителям». Потом начался такой разгром – камня на камне не оставили. В моей программе был цикл «Памяти ушедших молодых»: песни «Гренада», «Орлёнок», «Маленький трубач», «Там, вдали, за рекой». Я спела их по-своему. Для меня это был плач о молодых ребятах, которые ушли и не вернулись. Именно этому циклу досталось больше всего. Негодовали: «Зачем из песни делать драму!?» Возмущались: «Попахивает Вертинским!» Директор кричал: «Она по трупам идёт!» Иван Суржиков был вне себя: «Так в Чехословакии начиналось, молодежь пела свои песни, и вот к чему это привело!» Вопрос стоял о том, чтобы мне запретить выступать.

Ролана Быкова на втором прослушивании не было. Когда он приехал, я ему всё рассказала. Он был крайне возмущен. Осенью собрал друзей, ребят из Московского комитета комсомола. Я показала им программу, и они решили выдвинуть меня на премию. Руководство Москонцерта узнало об этом и обратилось в горком комсомола с категорическим требованием не делать политической ошибки: «Вы политически неграмотны, вы даёте премию за антисоветский репертуар!», но я всё же стала лауреатом. На афишах писали: «Лауреат премии Московского комсомола», и вот тут-то посыпались большие неприятности, вызовы в обкомы комсомола, потому что начальники на местах, куда я приезжала с гастролями, видели в моих программах несоответствие общепринятым идеологическим стандартам.

Началось моё полуподпольное существование. Меня посылали в воинские части, к шахтёрам, городов я не видела. Ставку мне не изменили, всё те же 13 рублей, а мой музыкант, член союза композиторов, получал в три раза больше. Мои творческие проекты не получали в Москонцерте никакой поддержки. Ролан Быков хотел сделать со мной мюзикл, но для этого нужно было заплатить композитору Таривердиеву. Не заплатили. Эфрос хотел сделать со мной спектакль, но когда я пришла с заявкой, мне сказали: «Это не наш режиссёр, он театральный, эстрады не знает». Когда он стал главным режиссёром Театра на Таганке, всё торопил меня: «Давайте выпустим спектакль здесь». Не успели.

Как не успели сделать спектакль с Леонидом Енгибаровым. С ним меня за кулисами ЦДРИ познакомил Быков. Енгибаров окончил училище за два года до моего прихода туда. Для меня он был легендой, гением, поэтому, когда он предложил сделать программу на двоих, я растерялась, а он был настолько прозорлив, что видел меня не ту, которая стояла перед ним, а будущую. Мы встретились летом 1972 года. Ему оставалось двадцать дней жизни. Все эти двадцать дней мы общались, но это был, скорее, монолог. Он говорил, я слушала. Он часто повторял, что больше тридцати семи лет не проживёт, но мне было абсолютно невозможно в это поверить. В сентябре должны были состояться его выступления в Театре эстрады, и вместо того чтобы отдохнуть после тяжелейших гастролей, он репетировал, а лето было страшное, горели торфяники, дышать было нечем. Его сердце не выдержало, и через двадцать дней, как он и предсказывал, его не стало.

После окончания училища я сама подбирала песни для своего репертуара, но иногда их писали для меня. Добрейшие отношения сложились у меня с Исааком Шварцем. Песню «Любовь и разлука» к кинофильму «Нас венчали не в церкви» он писал с расчётом на меня. После моих первых записей в кино меня часто стали приглашать исполнять песни за кадром. Мой голос звучит примерно в ста фильмах: «Раба любви», «Случай с Полыниным», «Дульсинея Тобосская», «Небеса обетованные»... Я пела «заставку» в «Ералаше», озвучивала в мультфильмах всяких зверушек. Когда спела песни в фильме «Приключения электроника», долгое время никто не мог поверить, что это я пою. В картине «Непохожая» было 12 трогательных песен от имени девочки. Был случай, когда Алексей Рыбников записывал одну девочку, а она не могла вытянуть верхнюю нотку. Поэтому полкуплета пела она, а полкуплета допевала за неё я в её манере.

Бывают случаи, когда приносят песню и говорят: «Это специально для вас написано», но я чувствую, что она мне не подходит, а вот Владимир Дашкевич что ни напишет, – всё становится моим. Однажды он в подарок ко дню рождения принёс мне целый цикл песен на стихи Маяковского, я их очень люблю. Юрий Саульский написал музыку к спектаклю «Глазами клоуна» по Генриху Беллю в Театре им. Моссовета. Геннадий Бортников пел там несколько зонгов, а потом они вошли и в мой репертуар. Когда я начинала петь, диапазон у меня был малюсенький, в песнях Таривердиева или Матвеевой он и не требовался. Но вдруг появилась песня, первую строчку которой – «Вот так расстаются люди» – нужно было спеть три раза, причем третий раз взять высоко, а я не могла. Тогда я стала продираться через «петухи», через хрипоту, и постепенно диапазон расширялся. Сами песни помогли мне в этом.

Об одном очень жалею. Мне было лет шестнадцать, мы с бабушкой Олимпиадой Николаевной поехали отдыхать в Евпаторию. Она мне всё говорила: «Давай я тебе спою греческие песни, ты послушай», а я не хотела, мне бы поплавать, погулять. К пониманию красоты исконно греческих песен, как в них всё плавно перетекает от строчки к строчке, я пришла довольно поздно. Теперь включаю их в программы своих выступлений. Пела я их и на концерте в посольстве в Париже. Конечно, я пела и французский шансон, который очень люблю. Меня потом спрашивали: «Как это вы не побоялись во Франции петь эти песни?» А я не боюсь сравнения. Песни Жака Бреля, Шарля Азнавура, Барбары, Жильбера Беко, Сержа Реджани были для меня хорошей школой. Серж Реджани трижды выступал в Театре эстрады. Мы с моей пианисткой зашли к нему за кулисы и говорим: «Нам здесь так трудно с поэтическим репертуаром». Он улыбнулся: «Этой песне и во Франции не просто».

Мне действительно было не просто. Долгое время выступая с музыкантами, я ощущала себя путником в пустыне. Вроде бы рядом что-то похожее, а всё равно не твоё. Потом стали появляться люди, с которыми у меня возникало нечто похожее на единство в восприятии и поиске мелодий, ритмов... Для таких вот одиночек, чье представление о песне шло вразрез с общепринятым, надо было создать место, куда бы они могли прийти. Так возник наш театр. Арендовали помещение для репетиций и аппаратуры. Когда началась перестройка, мы оказались на улице. Аппаратуру хранить негде, за репетиции нужно платить, а у нас уже готов спектакль «По страницам мюзиклов». Мы сделали его задолго до того, как жанр мюзикла пересек границу России.

В это время я попала на фестиваль в Германию. На обратном пути в разговоре с представителем инициативной группы при Борисе Ельцине Львом Шемаевым я обмолвилась, что театр нуждается в помещении. Лев Сергеевич сказал: «Будет!» Он устроил моё выступление в мэрии, на концерт пришел Юрий Лужков, а потом началось то, что называется «тянуть резину». С этим я уже сталкивалась, когда работала в Москонцерте и ходила в Министерство культуры за разрешениями, за надбавками. Я всё никак не могла понять, чем занимается огромное количество чиновников, которые там сидят. Теперь же мне стали давать фальшивые адреса помещений для театра. В общем сплошной Кафка. И вдруг – невероятный случай. Попадаю на встречу представителей интеллигенции с Лужковым. Шемаев буквально заставляет меня выступить. Произношу речь, потом меня вызывают к Лужкову, и он говорит, что отдает нам зал заседаний на Калининском проспекте. Представьте себе: 2400 квадратных метров в центре Москвы! Но, увы, «Росуголь» (хозяин помещения) нас туда не пустил. В итоге нам дали помещение кинотеатра «Спорт» на улице Большая Пироговская. Мы сделали ремонт, и теперь у нас есть два маленьких зала, которые даже могут трансформироваться.

Первым был спектакль «Здравствуйте, Жак Брель», следующим – «Капли Датского короля» (посвящение Булату Окуджаве), потом два моих моноспектакля. Театр вначале мыслился в основном как площадка для песенных и чтецких вечеров, но вскоре произошёл прорыв в музыкальную классику. Наши музыканты Олег Синкин и Александр Марченко предложили сделать спектакль «P.S. Грезы…» по произведениям Ф. Шуберта и Р. Шумана, это было новое, свежее прочтение музыкальной клас­сики. Этот спектакль, который поставил ученик Петра Фоменко, македонец, режиссёр Иван Поповски, кардинально изменил наш подход к репертуару театра в целом. Постановка Поповски оказалась настолько удачной, что потребовалось естественное ее продолжение, и оно тут же появилось – «Абсент». Это уже французская музыка – К. Дебюсси, М. Равель, Г. Форе и немножко французский шансон. В результате получился некий «триптих» – сейчас на выпуске «Времена года» по произведениям Вивальди, Чайковского и Пьяццоллы.

Сама же выхожу на сцену нашего театра в спектакле «Антигона» по Софоклу. Такого большого количества гастролей, как раньше, у меня сейчас нет. Для меня каждый выход на сцену – огромное напряжение, поэтому раз в году отдых мне просто необходим, но долго отдыхать я тоже не могу. После перерыва мне кажется, что я никогда и не выходила на сцену. Странное ощущение для человека, вся жизнь которого связана со сценой. Может быть, это потому, что у меня никогда не было готовых творческих рецептов. Я училась, учила свои голосовые связки находить, пробовать, отметать. Я нарабатывала вокальное и актёрское умение, как китайские иглоукалыватели сорок лет нарабатывают своё тончайшее мастерство. Если вначале я могла думать, что зрители должны быть ко мне снисходительнее, ведь я ещё многого не умею, то теперь зрители понимают, что я уже много чего могу, и ответственность моя перед ними возрастает. Каждый раз, выходя на сцену, я говорю себе: «Песня должна звучать так, как она того заслуживает».

                                                                                                                            Материал подготовила Татьяна Петренко

Редакция журнала "Театральная Афиша"
Пишите нам: afisha@teatr.ru

главная страница | Реклама на сайте | театральный клуб | третий звонок | рекомендуем спектакли | ссылки | журнал