Светлана Рябова: Птица счастья сама в карман не залетит

            Она родилась 27 марта, в Международный день театра. И полностью оправдала дату своего появления на свет. Красивая, женственная, талантливая, трудолюбивая… Кажется, актриса, обладающая  этими качествами, наверняка может позволить себе быть  снисходительной к присущим ей слабостям. Но только не Светлана Рябова. Переиграв десятки ролей в театре и кино, она так и не обрела на сцене и съемочной площадке спокойной самоуверенности «звезды». Она требовательна к другим, но более всего к самой себе, потому что убеждена – «душа обязана трудиться…»  Иначе ничего не получится – ни в искусстве ни в жизни…

– Светлана, вы помните, каким было ваше первое впечатление от театра? И повлияло ли оно в дальнейшем на  выбор профессии?

– Я думаю, что это случилось в тот момент, когда я сидела в зале народного самодеятельного театра на спектакле, в котором играла моя мама. Я была очень маленькая, лет четырех или пяти.  Сидела  в первом ряду и ждала начала спектакля. Помню большой зал, бархатный бардовый занавес, который меня завораживал.  И вдруг он приоткрылся, оттуда выглянула мама, помахала мне рукой, сказала «Светочка!» и скрылась.  И вот этот момент я запомнила на всю жизнь. Это и было мое первое впечатление от театра.

А потом было предчувствие театра. Кроме общеобразовательной, я ходила и в  музыкальную школу, и там у меня все складывалось довольно-таки хорошо. Но это занимало много времени, надо было постоянно заниматься  час-полтора в день, чтобы по-настоящему научиться играть. А когда подходило время экзаменов, то я сидела по два часа за фортепиано. Занималась долго и  упорно. И вдруг в какой-то момент, когда молодые люди начинают думать не только о том, кем хотят стать, но  замечают, что наступила весна, поют птицы, солнышко особенно ярко светит, все расцветает,  мне стало грустно, потому что надо было сидеть и играть гаммы.  И я сказала маме, что больше в музыкальную школу  не пойду. Думала, она схватится за голову, будет тяжелый разговор, но ничего такого не произошло. Мама спокойно меня выслушала и сказала: «Вот как? Ну, ладно… А ты что, Светочка, очень устала?» «Да, устала», – ответила я, и на этом, как мне показалось, все закончилось.

Но моя мама, как я потом узнала, отправилась в музыкальную школу, серьезно поговорила с моим педагогом… И однажды, уже через две недели, когда я пришла домой, там за чашкой чая сидели мама и мой педагог, и она спросила меня: «Светочка, ты не приходишь на занятия, я скучаю, что случилось? Ты столько лет училась и вдруг решила все бросить? Ведь через два года ты получишь диплом, и у тебя будет музыкальное образование. А кем ты хочешь стать?» И тут я ответила: «Я хочу быть актрисой!»  А она мне: «И что ты думаешь, музыкальное образование тебе не понадобится?» «Не знаю, но это же не главное. Тем более что я уже умею играть», – сказала я. «Но ты же скоро будешь играть очень хорошо. Представь, что когда-нибудь на сцене ты не только сможешь сыграть свою роль как актриса. Но ты еще сможешь сыграть на инструменте!  Разве это так часто бывает?!   Понимаешь, как это красиво, когда женщина может играть Шопена, Баха, Бетховена, Брамса». Я задумалась и сказала: «Хорошо, я приду завтра…» И все. Я закончила музыкальную школу на отлично. Дома у меня есть инструмент, и я до сих пор очень люблю играть. Но слова моего педагога довольно скоро сбылись.

У нас в Щукинском училище готовился  выпускной спектакль. Моим педагогом был Альберт Григорьевич Буров, который когда-то работал в Театре сатиры и дружил с Александром Анатольевичем Ширвиндтом. И Ширвиндт поставил на нашем курсе «Школу злословия» Шеридана, в которой вместе с выпускниками играли и два педагога – Альберт Григорьевич Буров и Юрий Васильевич Катин-Ярцев. И однажды, в момент репетиции, Ширвиндт спросил, кто умеет играть на рояле. Я призналась, что умею. «И что, все что угодно можешь сыграть?» – спросил он. Я кивнула. «И менуэт Боккерини сможешь?» «Я его не знаю, но я разучу», – ответила я. И разучила. И вот – случилось! Начало спектакля, открывается занавес, а за ним – еще один, из белого тюля. В центре стоит рояль, я сижу за инструментом в открытом платье, с перьями в прическе, и играю менуэт Боккерини.  А все участники спектакля стоят вокруг… Я была в эйфории и тогда вспомнила тот случай, когда чуть не бросила музыкальную школу.

– Поступление в театральный институт далось вам легко?

– Да нет. С первого раза я в Щукинское училище к Катину-Ярцеву не поступила. Уехала домой и стала учиться в театральном институте в Минске. Прошел год,  снова поехала в Москву, прошла конкурс и оказалась на курсе у Бурова. Конечно, то, что я тогда не поступила, было для меня ударом, мне даже показалось, что я пересмотрела свои жизненные позиции. Когда приехала в Москву во второй раз, я уже была другим человеком. После  экзаменов ко мне подошел Катин-Ярцев и спросил: «Неужели ты поступала в прошлом году?! Невероятно! Я тебя фактически не помню, видимо, ты была совсем другая». Да, я была уже совсем другая, он был прав.

– Вы были домашним ребенком, к тому же  уже учились в театральном институте в родном Минске. Зачем понадобилось уезжать из дома, от семьи? К чему такие испытания?

– Я чувствовала, что полезнее и лучше учиться в Москве. И мама меня отпустила. Я писала ей каждый день. У нее хранились мешки моих писем. Это было нужно не столько ей, сколько мне.  Оторванность от дома была для меня очень трудной.  Мне было тяжело. Думаю, что я тогда даже до конца не понимала, насколько это было тяжело.  Я была здесь совсем одна. Нагрузки в училище, общежитие – все было ничего, нормально. А вот одиночество порой становилось невыносимым. Вот я и писала письма маме. Я делилась своими муками творчества с человеком, который, я  была уверена, поймет меня, поддержит, поможет поверить в себя. Веры в себя  мне всегда не хватало.

– И эта неуверенность в себе не прошла с годами?

– Нет. Это проходит сразу, как только я чувствую рядом друзей, поддержку, если понимаю, что то, что я делаю, кому-то действительно нужно.  Если я попадаю в картину и вижу, что режиссер хочет, чтобы именно я снималась, что он рад меня видеть, говорит какие-то хорошие слова, то я сразу расцветаю. Я хорошо работаю и делаю то, чего сама от себя не ожидаю. Может быть, это и смешно, но поговорка «Доброе слово и кошке приятно» – это про меня. Видимо, я такая кошка… А если я вижу, что неугодна или человеку сейчас не до меня, просто потому что вокруг много проблем, людей и так далее, – то я сразу как-то увядаю. И это не каприз, просто я так устроена…

– Вас приняли в труппу Театра сатиры сразу же после окончания Щукинского училища. Вы считаете это везением?

–  Не знаю, что это, но я очень хотела работать именно в этом театре. Скажем, «Женитьбу Фигаро» смотрела столько раз, сколько она шла по телевизору в Минске. «Маленькие комедии большого дома» то же самое.  Я знала каждое слово, каждую интонацию. Я была уже наполнена этим театром.  Ничего лучшего в ту пору для меня  в театре не было. И когда после института меня взяли в Сатиру, то  сразу же я начала работать  в спектакле Андрея Александровича Миронова «Прощай, конферансье!» Полгода он делал этот спектакль, похудел на восемь килограммов, репетировал не как все, с одиннадцати до двух, а с десяти до трех.  Он так работал.  Он всегда так работал, по-другому не мог. И для меня это была очень хорошая школа. Притом что мы репетировали плотно, он отпускал меня на съемки вопреки всему; он говорил:  «Кто-то другой тебя не поймет, а я тебя понимаю». И отпускал.

– Что такое профессионализм  и как, на ваш взгляд, стать профессионалом своего дела?

– Я думаю, что быть профессионалом в любом деле – это божий дар. В любой профессии, начиная от врача, переводчика и так далее. Но профессионализм дается только трудом. Если тебе дан божий дар, а ты его используешь бессовестно, думая, что он никогда не иссякнет, то это огромная ошибка. Божий дар надо лелеять, растить. Это такое невидимое растение, которое было подарено тебе свыше, и надо ухаживать за каждым лепесточком, лелеять каждый цветок. Сидением дома и размышлениями о профессии – артистом не будешь. Я себя во время учебы не любила и не жалела.  Мне не нравилась моя фигура, не нравился даже голос, не нравился говор. Кто я была? Белорусская девочка, выращенная на пампушках. И я занялась бегом. Бегала каждый день.  Утром у меня заканчивались лекции, а до вечерней репетиции оставалось два или три часа. Я ехала в общежитие, переодевалась в спортивный костюм и бегала тридцать-сорок минут. Потом возвращалась, переодевалась и снова отправлялась в институт. И никто об этом ничего не знал, а мне и в голову не приходило рассказывать. Кстати! Пока бегала – умудрялась нарвать листья одуванчика, чтобы добавить в салат, потому что они сжигают жиры. Горечь – невыносимая! Сейчас я уже не смогла бы такое съесть.

– Так сложилось, что когда театром руководил Валентин Николаевич Плучек, у вас было много ролей в спектаклях по классическим произведениям. Это и Полли Пичем в «Трехгрошовой опере» Брехта, и Марья Антоновна в «Ревизоре». Вы были заняты  в «Укрощении строптивой» Шекспира, в «Самоубийце» Эрдмана, в «Идеальном муже» Уайльда.  Сейчас в вашем репертуаре преобладают роли наших современниц. Не скучаете по классике?

 – Я всегда любила классику, но сейчас действительно такой период, когда у меня нет таких ролей. Но я играю мадемуазель Сюпо в современной классике в  спектакле «Орнифль» (режиссер Сергей Арцибашев) по Жану Ануйю. Я эту роль очень люблю, иногда мне даже кажется, что ее и сыграть-то нельзя, настолько это глубоко и интересно написано.  К ней можно только постепенно приближаться с ощущением, что когда-нибудь  ее сыграешь. Проникнешь в этот образ. Но приближение к нему замечательно само по себе. А в общем хочется играть Чехова, Бунина, Тургенева.

–  Какую же чеховскую героиню вы хотели бы сыграть и почему?

– Конечно, я хотела бы сыграть Раневскую в «Вишневом саде». Почему? Вопрос очень сложный, это необъяснимо. Это все равно что искупаться в бассейне Клеопатры. Я как-то раз отдыхала в Турции и нас повезли на экскурсию в бассейн Клеопатры, в котором когда-то один раз искупалась египетская царица.  С тех пор бассейн так и называется – бассейн Клеопатры. Его уникальность в том, что природная температура воды  в нем тридцать шесть и шесть десятых градуса.  Еще есть поверье, что если искупаться в бассейне, то это будет так прекрасно, что невозможно будет забыть. И то, что ты испытаешь, погружаясь в эту воду, в тебе останется. И вот нас привезли и сказали, что у нас два часа. А я подумала: зачем два часа? Что здесь делать? Такой длинный путь проделали, ехали почти четыре часа. Надо искупаться – и назад, на пляж, к морю. Вошла в этот бассейн, прошло два часа, но выйти из него было почти невозможно, так это было прекрасно. И постигнуть это умом нельзя! Вот для меня и роль Раневской – это то же самое. А если копнуть поглубже, то мой ответ на ваш вопрос – по Фрейду. Дело в том, что мои прабабушка и прадедушка были владельцами огромного сада – росли яблони и вишни. Это – чистая правда. Но наступили годы революции, и они остались без средств. Бабушка Ольга рассказывала со слезами на глазах, как их семье, чтобы согреться, приходилось вырубать плодовые деревья… А после революции сад забрали, и он стал колхозным.

Вообще я Чехова люблю до самозабвения. Он прекрасен. Я никогда не могу забыть того, что он врач, а это самая трудная профессия, потому что человек отвечает за жизнь другого человека. А в Чехове сочетаются две линии – это изучение тела и познание души.  У Чехова это идет рядом, я вижу это в каждом произведении. Когда читаю Чехова, то даже не знаю толком, что со мной происходит, целый ураган чувств, потому что это так точно и одновременно так смешно.

– Почти все ваши героини – редкие женщины, они способны ради любви совершать самые невероятные поступки. Они готовы даже расстаться с жизнью, как это было в фильме «Ты у меня одна». Или в спектакле «Хомо эректус»  ваша Валерия закручивает немыслимую интригу и все ради того, чтобы вернуть любимого. Между вами и вашими героинями много  общего?

– Каждая из них – это часть меня самой, и все же я совершенно другой человек. Я – это я. А все они – это они. Я даже заметила, что когда репетирую, то никогда не говорю «я», всегда «она». А что касается Валерии из  «Хомо эректус», то она уже даже не пытается вернуть любимого, нет! Она элементарно хочет выжить физически, спасти себя, так как, по ее же словам, она вдруг поняла, что еще чуть-чуть, и она «сдохнет как собака» от предательства, которое она не способна переварить. Я всегда пытаюсь понять своих героинь, но лично себя я ни на экране, ни на сцене не сыграла ни разу.

– А хотели бы?

– Ну, если это вдруг будет кому-то очень интересно, то можно попробовать… Но пока написано много другого, и есть чем заняться.

– О каких ролях размышляете чаще, о тех, что уже сыграны, или о  тех, которые еще предстоит сыграть?

–  Конечно, каждая моя роль – это ребенок, который родился в муках.  Но для меня всегда важнее те, над которыми я сегодня работаю. Сыгранные роли для меня пройденный этап. Они ушли и уже живут без меня. Вчера я была одна, сегодня – другая. И мне кажется, что сегодня я играю лучше, чем играла вчера, потому что идет процесс накопления.

Вот сейчас у меня были три интересные работы в кино. Первая – фильм «Корова» режиссера и драматурга Надежды Птушкиной. Это совершенно необыкновенная история. О том, как жили два человека, мужчина и женщина, муж и жена. И однажды мужчине показалось, что он влюбился в другую женщину. Он ушел,  а брошенная им женщина (ее-то я и играю) на улице нашла настоящую корову, которая замерзала. Она привела ее домой, выходила, вылечила. Но вскоре муж понял, что ошибся, вернулся домой, к жене, но увидел, что его место занято... Вот такая фантастическая история. Но на самом деле она о самых простых и очень важных вещах: если ты кому-нибудь нужен, родным, близким, животным, то это настоящее счастье.  Самое страшное – это чувствовать себя никому не нужным.    

Другая лента – это «Право на надежду» режиссера Тараса Ткаченко.  Я играю женщину, которая живет с мужем много лет, но не любит его. Она просто не знает, что такое настоящая любовь.  Так часто бывает в жизни.  Можно прожить и даже не узнать, что такое любовь.  Но моя героиня встречает мужчину, в которого

влюбляется по-настоящему. И им приходится преодолевать множество трудностей, доказывая свое право на любовь. Потому что любовь надо беречь, хранить и ценить. А еще я снялась у режиссера Сергея Урсуляка в многосерийной ленте «Исаев». Первый раз я встретилась с этим режиссером на картине «Летние люди», и за роль в этом фильме мне присудили приз на фестивале «Балтийская жемчужина».  Я, конечно, совсем не ожидала, что мою работу так отметят. Но это случилось. Замечательно и то, что приз сделала своими руками Джина Лоллобриджида. Это скульптура – сидит девушка, и на ладони у нее лежит жемчужина. Скульптура стоит у меня дома, и все, кто ко мне приходят, спрашивают, настоящий ли это жемчуг. Я отвечаю, что настоящий, потому что у такой женщины, как Лоллобриджида, подделок быть не может.

И вот через много лет мы встретились с Сергеем Урсуляком на картине «Исаев».  Сережа такой режиссер, которому можно полностью довериться, потому что он никогда не сделает тебе плохо.   У меня небольшая роль. Играю женщину, которая в революцию погибает физически просто оттого, что ей нечего есть. Она не понимает, что происходит вокруг, пытается присоединиться к тому, что происходит, но у нее не получается. И она, доведенная до отчаяния, не ведая, что творит, стреляет в человека из пистолета.

Это невероятно, как все преобразилось в руках такого творческого человека, как Сережа Урсуляк. Я была крайне удивлена, потому что между тем, что я прочитала в сценарии, и тем, что увидела уже в отснятом виде, лежит настоящая пропасть.  Наверное, поэтому я очень довольна этой работой. Кстати, подобный случай у меня был и с фильмом «Ты у меня одна». Когда я прочитала сценарий, в нем не было ничего особенного, и он не произвел на меня впечатления. Но когда начались съемки, когда стали дописываться целые сцены, которые делали фильм лучше и лучше, то результат превзошел ожидания.

– В начале нашей беседы вы упомянули работу с Андреем Мироновым, которая стала для вас в Театре сатиры не только первой, но и в какой-то степени определяющей. В том смысле, что  встреча с замечательным, талантливым человеком, бесконечно преданным своему делу, повлияла   на ваше отношение к работе, на понимание того, что главное в искусстве – это личность художника. А в кино вам такие люди встречались?

– Конечно же, это прежде всего Вячеслав Криштофович. Я попала к нему в картину «Ребро Адама», где моими партнерами были Инна Чурикова и Андрей Толубеев. Инна Михайловна никогда не работает так, чтобы окружающим было тяжело. Потому что понимает, что если на площадке не будет атмосферы, где дышится легко, то это будет неинтересное кино. И режиссер это понимал, и оператор. Я следила, как работает кинооператор Павел Лебешев, и это было удивительно. Его было не видно и не слышно. Он ничего никому не говорил. Я снялась более чем в тридцати картинах, и мне есть с чем сравнивать. И я вижу: чем человек более одарен, тем больше у него претензий к себе, а к другим – меньше.  И потому одаренным людям всегда все удобно. А если существо самовлюбленное, то у него все время тысяча претензий к окружающим. Талантливые же люди в какой-то степени беспомощны и наивны. Они как дети, в хорошем смысле этого слова. Ведь ребенок садится играть и не думает, куда он садится. Вот он стоял и тут же сел. Ему везде удобно. Вот играет ребенок в песочнице или на ковре, а  глаз от него не оторвать.  И я  все время думаю об этих вещах, которые меня так поражают.

Почему Лебешев на площадке никогда не говорил: встань сюда, за эту линию не заходи, голову так не поворачивай, а то свет не так падает…  У меня нет претензий к операторам, я понимаю, что они хотят как лучше. А вот Лебешев ничего такого не делал, а у него самые красивые лица в картинах. 

Мы  снимали в «Ребре Адама» постельную сцену. И он понимал, что на самом деле для любого артиста это непросто – прийти и лечь в кровать с совершенно незнакомым человеком. И что он делает? Он ставит камеру, всю аппаратуру и уходит из комнаты вместе с режиссером. И  мы с артистом остаемся одни. А Лебешев и Криштофович из другой комнаты следят за монитором.  И вот по этой необыкновенной деликатности, особенной атмосфере на площадке я сегодня очень скучаю. Мне ее так не хватает. Я жажду, чтобы это снова случилось со мной.

В картине был маленький эпизод, когда мне надо было заплакать, а я тогда плакать не умела, и мне надо было долго вспоминать что-то такое в своей жизни, чтобы, наконец, заплакать. И что удивительно, Чурикова, Лебешев и Криштофович ждали, пока молодая актриса заплачет, но ждали по-особенному.   Их как будто бы  и не было рядом, все они как будто бы были чем-то важным заняты. И вдруг я почувствовала, что накатились долгожданные слезы и вроде бы уже хочу сказать об этом всем – и не могу… И вдруг слышу голос Инны Михайловны, почти шепот: «Актриса готова. Давайте снимать». И все тут же заняли свои места, и началась съемка. Вот от одного этого можно было разрыдаться. И невозможно после такого плохо играть…  А сейчас ничего подобного нет. Очень много злости, суеты, раздражения. И поэтому так мало хорошего кино.  Ведь все хорошее рождается в легкости и в любви друг к другу. Режиссер, который снимает актеров и не любит их, не снимет хороший фильм. В театре то же самое. Хорошему пианисту, чтобы его слышали, вовсе не обязательно жать на педали. А плохой пианист будет это делать изо всех сил. Он будет агрессивно навязывать свое искусство. К сожалению, это часто бывает востребовано.  Мне ближе другое, неагрессивное существование, когда «берут» чем-то другим. Кино и театр для меня вещи одинаковые. Но в театре это происходит вживую.

– Возраст для артистов, и женщин и мужчин,  очень важная категория, которая одних тревожит, других – пугает, третьих заставляет работать вдвое или втрое больше. Каковы ваши отношения с возрастом?

– Что такое возраст?   Это прежде всего опыт. Если раньше, читая сценарий или пьесу, я долго размышляла о том, подходит ли мне этот материал, то сейчас достаточно прочитать, «пропустить» через себя, представить, и все становится понятным. Мне кажется, что действительно все возрасты прекрасны. Это как времена года. Разве можно сказать, что лучше, осень, весна, зима или лето? Надоела жара, и уже хочется снежков или сухих листьев под ногами. Потом хочется теплого солнышка, капели и зеленых почек! Я искренне считаю, что в каждом возрасте есть своя прелесть.  Софи Лорен сказала, что после сорока лет в жизни женщины все только начинается. Потому что у нее полно сил, и она живет не интуитивно, а опираясь на разум, что гораздо интереснее. Я вижу, что могу не делать тех ошибок, что были раньше, могу не затрачиваться на то, на что раньше затрачивалась.  И еще, конечно, каждый возраст замечателен, если есть здоровье. Об этом надо помнить и, достигнув определенного возраста, прислушиваться к своему организму. Душа ведь никогда не стареет, она просто плохо чувствует себя, если человек физически нездоров.

– У вас есть кинонаграды, а два года назад вам было присвоено звание народной артистки России.  Насколько важно для вас признание, выраженное не только в аплодисментах и цветах, но и в призах, в наградах, в присвоении звания?

– Признание для человека чрезвычайно важно. Если не отмечать его достоинств, то он может заболеть. Если человек старается делать что-то хорошо или просто жить по совести, это не должно оставаться незамеченным.  Так что я никогда не относилась к наградам с пренебрежением. Помню, когда мне вручали приз «Зеленое яблоко – золотой листок» за лучшую женскую роль года в кино, то когда назвали мою фамилию, я так разволновалась, что не могла встать с кресла. И я искренне радуюсь, когда мой труд замечают.

Лучше ли стало играть народной артистке? Да, лучше! Потому что выходить на сцену «народной артисткой»  ответственнее, и тяжелее, и интереснее. Потому что уже не нужно самоутверждаться на сцене, а хочется вместе с залом поразмышлять на какие-то важные темы. В молодости на сцене много суетишься, нет того душевного спокойствия, которое завораживает зрителей, нет стержня внутри тебя, что позволяет почувствовать зрительный зал. Когда же ты обретаешь на сцене некую уверенность, неспешность, вдумчивость, то возникает связь с залом и происходит обмен энергиями. И это довольно тяжелый процесс для меня, потому что если ты ничего не отдаешь, то ничего и не получаешь. После каждого спектакля я восстанавливаюсь два-три дня. Конечно, случается и так, что играю несколько спектаклей подряд, но тогда на восстановление уходит больше дней, я стараюсь войти в щадящий режим некоей неэмоциональной жизни. Поэтому я понимаю, почему люди не могут жить без сцены, без этого своеобразного сильнодействующего наркотика. Искусство требует самоотдачи, труда. Без труда ничего не получится. Птица счастья сама в карман не залетит. Мимо каждого человека она пролетает по нескольку раз в жизни. И надо быть к этому готовым. Вот я и стараюсь быть готовой…

Редакция журнала "Театральная Афиша"
Пишите нам: afisha@teatr.ru

главная страница | Реклама на сайте | театральный клуб | третий звонок | рекомендуем спектакли | ссылки | журнал