Игорь Лагутин: «Игра» «горячим» способом

Появление нового актера на сцене, да еще в главной роли – всегда событие. В спектакль «Игра» художественный руководитель Театра сатиры, народный артист России А. Ширвиндт пригласил нового актера – Игоря ЛАГУТИНА, игравшего раньше в Вахтанговском театре. Один из партнеров И. Лагутина в этом спектакле – легенда Театра сатиры, народный артист России Спартак Мишулин, к 75-летию которого и поставлен мюзикл по «Свадьбе Кречинского» А. Сухово-Кобылина.
— Когда я пришел в Театр сатиры, то в первый же день прямо со съемочной площадки (снимался в фильме по Лескову у режиссера Юрия Кары) попал на читку пьесы. Со стороны Спартака Васильевича, играющего Расплюева, я сразу почувствовал очень теплое расположение. Никаких вопросов мне, новичку на сцене Театра сатиры, он не задавал, как бы давая понять, что в этом коллективе работа идет на равных. Интересными были и его чисто актерские пожелания мне. Прошло уже около десяти спектаклей, и этот рабочий, товарищеский тонус поддерживается, все отношения подчинены спектаклю, все работают только на спектакль, и никакого деления – я выше, ты ниже, я старше, ты младше и т.п. – нет. В итоге спектакль не «вытягивается», а играется хорошим ансамблем.
— В Театре сатиры в свое время М. Козаков уже делал попытку поставить «Свадьбу Кречинского». Главную роль мечтал сыграть А. Ширвиндт, как он сказал в одном из интервью. Вас пригласили в Театр сатиры именно на роль Кречинского?
— Да. Раздался дома звонок, звонила Валентина Петровна Николаенко, которая меня давно знает, она работала с нами еще в Щукинском институте, она и сейчас там преподает. И сказала: Михаил Михайлович Козаков ищет по Москве Кречинского, не может начать работу над спектаклем. Все это произошло после паузы в два года, то есть после того, как я ушел из театра Вахтангова. Потом произошла встреча с Козаковым, я приезжал к нему домой. Мы с ним два раза беседовали довольно долго, я почитал текст, и он сказал: «Давай репетировать». В это самое время у меня шли съемки, иногда даже некогда было разгримироваться, и одновременно в Театре сатиры был срочный ввод на роль Петруччо в спектакле «Укрощение строптивой». Нагрузка была достаточно большая. Александр Анатольевич Ширвиндт, пригласив меня в театр, в дальнейшем не бросил меня на произвол судьбы, и я ему за это благодарен, он безотказный человек в смысле товарищеской помощи.
— Ваш герой Кречинский – беспросветный авантюрист или что-то человеческое в нем вы видите?
— Я вас, наверно, разочарую: роль-то как таковая мной пока и не выстраивалась. Мы сыграли спектаклей десять, и я пока больше думал о том, куда ноги-руки поставить. В одной сцене, за карточным столом, он такой. Во второй сцене, когда он приходит в гости к Муромским, – другой. А в итоге получается роль, которую я специально не продумывал, не выстраивал. Может быть, какие-то актеры по-другому работают, но у меня работа шла именно так. Актеру трудно взглянуть на себя со стороны и проанализировать образ. Пожалуй, это мог делать только Чехов Михаил Александрович, судя по его запискам и книгам. Вот уж кто точно продумывал роль, и не только мою, так это режиссер Козаков. Пока получилась линия, на мой взгляд, разнокрасочная. Герой один, а краски разные в разных сценах. Между прочим, моя жена Оксана Лагутина (она актриса Московского ТЮЗа, и ей, вопреки моим ожиданиям, спектакль понравился, понравились наши актеры) мне первая сказала: тебя такого я еще не видела, мне было интересно, у тебя хорошая техника, но не хватает искорки человечности по отношению к Лидочке (ее играет Елена Подкаминская), да и по отношению к себе тоже. Михаил Михайлович мне неоднократно говорил: Кречинский – человек, который не боится бога, он продал душу дьяволу, но он должен это осознавать. Вот «осознать» это мне еще предстоит, иначе просто играть прохиндея мне не интересно. Нас же учили искать в отрицательном персонаже что-нибудь положительное. Конечно, в финале, выиграв затеянную «игру», Кречинский по большому счету остался в жизненном проигрыше.
— Игорь, в вашем герое неразрывно сочетаются авантюризм и обаяние, он неотразим. Как это получилось?
— Это то, чего добивался от меня Александр Анатольевич. Для меня это очень сложный вопрос. Известно, что обаяние – такая штука: или оно есть, или его нет. Даже если ты будешь орать, прыгать или на голове стоять… Я думаю, до настоящего обаяния у меня дело еще не дошло. Обаяние появляется, когда свободно действуешь на сцене. Ширвиндт мне сказал: ни в коем случае не играй плохого дядю. Его поступки плохие. А если еще ты будешь плохой дядя с плохими поступками, твой герой будет смотреться как какой-нибудь Дракула. Что бы он ни делал, он должен делать обаятельно, легко. Сами его поступки отвратительные, но совершает он их так обаятельно, что «бабы должны его любить» – это я уже процитировал слова М. Козакова. Он негодяй, но он все делает шикарно, и таких любят больше всего. Соединить все это – моя задача ближайшего будущего.
— Ваши сцены в казино, за карточным столом и некоторые другие с участием ваших «подручных» – это что же, намек на сегодняшние криминальные дела? Мафия в игорном бизнесе?
— Так и есть. Это абсолютно сегодняшний день. С самого начала, с первой репетиции Козаков нам говорил: «Играем современную пьесу, современные отношения, современное казино». И очень хорошо, что так получилось. В казино, этом пристанище порока, свили гнездо каталы, настоящая мафия. Такую же мафию сколотил и Кречинский. Кто такой Расплюев? Это шулер. Федор – это человек, который работает телохранителем у Кречинского, делает колоды, подбирает колоды, чтобы отдать Расплюеву. Кто такой Кречинский? Игрок, которому не везет. Но он не шулер. Он играет в карты, как в жизнь, а в жизнь – как в карты. Об этом и его монолог в финале, который предложил Козаков: «Что ни толкуй Вольтер или Декарт, Мир для меня – колода карт. Жизнь – банк, рок мечет, я играю, И правила игры я к людям применяю». То есть он игрок во всем. Игра – это его страсть.
— Самоуверенный проход вашего героя по партеру и амфитеатру – это предчувствие победы? Как возникла эта мизансцена?
— Это придумано Михаилом Михайловичем. Мне эта находка очень нравится. Режиссер здесь хотел добиться от меня большего взаимодействия с залом, но, если честно сказать, я сейчас не выполняю этого задания. Мне кажется, добиваться расположения зала надо другими способами, актерски более скупо, может быть одними жестами. Откровенное заигрывание с публикой мне не совсем импонирует. Во втором действии, когда Лидочка – Елена Подкаминская поет, у меня еще один проход по зрительному залу, который мне тоже нравится. Вот в этом проходе мне хотелось бы добиться того, о чем мы вначале говорили, – проблеска человечности. Надо дать понять зрителю, что ему слегка не по себе, словно что-то жмет или теснит в сердце, какой-то дискомфорт…
— В роли очевидно его криминальное прошлое, отсюда и соответствующий стиль поведения, даже этот жест – приглаживание волос обеими руками…
— Кто такой Кречинский? Гениальный артист. Надо уговорить, обольстить кого-то? Запросто! Когда же он наедине с собой или со своими «подчиненными», ему скрывать нечего. Режиссер просто требовал от меня, чтобы в Кречинском проявился эдакий пахан, но при этом не надо перегибать палку, он же все-таки барин. Когда надо обольстить Лидочку и ее родителей, он в белом костюме, шикарный, вальяжный; когда он среди шулеров, – он пахан; в гостях он безупречно носит фрак. Он перестраивается мгновенно, и мне эти перепады нравятся. Что касается жеста приглаживания волос, если честно, я волосы себе пригладил, и все. Я знаю какие-то вещи, на сцене выглядящие очень выразительно, только не надо ими злоупотреблять. Если мне какой-то жест идет, я им воспользуюсь в спектакле, и это зрителю запомнится.
— Мюзиклы обычно ставят для развлечения публики, а в вашей «Игре» ощущается психологизм характеров, который не заслонили ни балет, ни музыка, ни выразительные мизансцены.
— Мне кажется, это вышло как итог всей работы, хотя Козаков с самого начала нас всем этим пичкал. Все собиралось по крупицам, все тяжело давалось, иногда были тупиковые ситуации, это я могу о себе сказать, да и Михаил Михайлович, наверное, это тоже пережил. Иногда казалось, что дальше и не выедем никуда, не пробьемся. Козаков репетирует «горячим» способом. То есть даже на читке – никакой слабинки, все в полную ногу. Честно говоря, я не привык к такому методу работы. Как сказал Спартак Васильевич: «Я не люблю, когда у меня роль получается с первого раза». И я тоже. Для меня это плохая примета. Больше хочется поэтапности. Я очень люблю ошибаться: просто радости больше, когда выбираешься из трудностей и тупиков, когда знаешь, что это ты перепробовал, это ты делал, это делал и пришел к правильному решению. Очень хорошо поработал с нами балетмейстер Николай Андросов. И не могу не сказать о музыкальном руководителе постановки Анатолии Львовиче Кремере. Что касается меня, то он «вытащил», «достал» из меня чисто актерский подход к музыке. Раньше мне тоже приходилось петь, но здесь звучат не просто арии, а в сложном соединении с характером и сюжетом. Он очень помог это сделать.
— Игорь, расскажите, пожалуйста, как вы пришли в театральное искусство.
— Я сам из Минска. Родители не имеют отношения к искусству. Они у меня оба хирурги: мама отоларинголог, а папа был полковником медицинской службы, начальником госпиталя МВД Белоруссии. К сожалению, его уже нет на свете. Папа хотел, чтобы я тоже стал медиком или военным. После демобилизации я поступал в университет в Минске на юридический. Папа со всеми нужными людьми был в хороших отношениях и договорился, чтобы Лагутину по всем предметам поставили хорошую оценку. Но на экзамене по истории я все-таки ничего не мог ответить, ничего не знал. И я написал заявление, что отказываюсь от ответа. Папа меня ждал, приехал на машине. И пришлось мне откровенно признаться ему, что юридическая наука – дело не мое и не следует мне поступать в университет. Приехал в Москву, показывался, как все, в разные театральные институты. Не могу сказать, что с детства мечтал об этой профессии. Но, с другой стороны, где-то подспудно во мне эта тяга к сцене уже была, хотя ни дома, ни в школе я никогда ничего не разыгрывал.
— С кем вы учились вместе в Щукинском институте?
— Сергей Виноградов – первый наш однокурсник, который получил звание заслуженного артиста, Евгений Парамонов сейчас в театре Маяковского, Светлана Йозефий и Инна Глухих в театре Рубена Симонова, несколько человек уехали в начале 90-х годов в Америку и Канаду, кто-то в Голливуде работает. Играют в основном русских, участников чеченской войны. Кое-кого я даже видел в сериалах.
— После института вас пригласили в Вахтанговский театр?
— Сначала я работал полгода в театре Евгения Рубеновича Симонова (тогда еще помещения на Арбате не было, репетировали где-то в красных уголках, в доме пионеров), хотя уже была договоренность ректора института В.А. Этуша и художественного руководителя театра М.А. Ульянова о моей работе в Вахтанговском театре. Дело в том, что в 88-м году, еще в Щукинском институте, когда я был на третьем курсе у Аллы Александровны Казанской, Г. Черняховский поставил «Зойкину квартиру», где я играл Аметистова. Спектакль понравился Михаилу Александровичу Ульянову, и он перенес его на сцену Вахтанговского театра. Когда через полгода я все-таки перешел в Вахтанговский театр, то играл в «Зойкиной квартире», но уже не Аметистова, которого играл Максим Суханов, а Гуся. Мне эта роль очень нравилась. Раза два, когда Максим Суханов заболел, я сыграл и Аметистова. Но Черняховский уехал в Америку, и спектакль сняли. Лет пять я играл Калафа в «Принцессе Турандот» с Машей Есипенко, с Аней Дубровской. В спектакле П. Фоменко «Государь ты наш батюшка» я играл графа Шенберна, участвовало пол-труппы, Маковецкий, Суханов... Черняховский поставил также «Трехгрошовую оперу», у нас она называлась «Опера нищих». Мэкки-Ножа репетировал Максим Суханов, но он от этой роли отказался за полтора месяца до выпуска. Черняховский предложил мне срочный ввод в эту роль, а там невероятное количество зонгов, музыки… Спектакль шел недолго. В сказке «Али-баба и сорок разбойников» режиссера А. Горбаня я играл разбойника, то, что детям больше всего нравится. Последняя работа – в «Цилиндре» режиссера А. Каца. Уйдя из Вахтаноговского театра, я занялся туристическим бизнесом, съездил в Испанию, чтобы иметь представление о новой сфере деятельности, но понял, что все эти компьютеры, офисы не по мне… После двухлетней паузы и раздался тот самый звонок…
— И как вас встретили в Театре сатиры?
— Встретили по-деловому. Я не могу сказать, что я общителен. Наверное, я не умею дружить. Друзей у меня немного, и эта дружба складывалась сама собой по жизни, за многие годы. Как-то специально у меня это никогда не получается. Даже в театре Вахтангова у меня были хорошие приятели, но друзей так и не появилось. Я думаю, так будет везде. Я свою дружбу никому никогда не навязываю. Стараюсь от всего держаться в стороне, и это не высокомерие, просто я такой человек… В Театре сатиры у меня со всеми нормальные отношения, но не больше.
— В каких фильмах вы снимались?
— «Зойкину квартиру», о которой я говорил, снимали дважды: сначала как телевизионную версию, а потом как спектакль, идущий на сцене. В начале 90-х годов Юрий Соломин снял фильм «Вначале было слово» о том, как в Древней Руси спасали написанное «Слово о полку Игореве». Участвовал весь цвет Малого театра, я играл князя Борислава и был единственным актером из Вахтанговского театра. Снимали в Костроме, в Ипатьевском монастыре. В первый же день меня посадили на коня, дали в руки большой меч и сказали: «Скачи на камеру». Тут река и тут река, тут узкий перешеек, и я по нему поскакал. И между деревьями конь меня сбросил, почувствовал неопытного седока. Юрий Мефодьевич подошел ко мне: «Жив?» «Жив». Снимался я также в сериале Л. Дербенева «На углу у Патриарших», в фильме С. Урсуляка «Летние люди» (по «Дачникам» М. Горького). Сейчас снимаюсь в «Воровке-2» режиссера Е. Грамматикова. В декабре закончилась работа над большой ролью в фильме Ю. Кары «Интересные мужчины». Участвовал еще в нескольких сериалах.
— В общем довольно много работаете перед камерой?
— Хотелось бы больше. Нагрузку я потерплю.